Фамилию Михаила Щепенко читатели, внимательно следящие за театральной жизнью в столице, помнят еще по семидесятым годам. Тогда его Театр-студия на улице Чехова, открывшийся где-то в году 1974, был чрезвычайно популярен, а на спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» попасть было просто невозможно.

То время в своем творчестве Михаил Григорьевич определил как время социального протеста. Говорить о каких-то вещах во всеуслышание или в печати было невозможно, а вот театр, как ему казалось, позволял если и не словом, то интонацией, жестами, по крайней мере, намекнуть на то, что всех в стране волновало и возмущало. А уж зритель в зале сидел ох какой догадливый! Он все воспринимал, как говорится, на лету, только дай.

И тут вот что важно. Как говорит сам режиссер, для него никогда искусство не существовало как искусство само по себе. Это было средство для выражения определенных идей, актуальных и для него, как он считал, и для общества.

– Искусство – это лишь средство, язык для выражения наших мыслей, идей и эмоций, – сказал он во время нашей беседы.

– Но, как известно, так думают не все, – возразил я ему.

– К сожалению, да. Более того, мысль о служении искусству и только искусству среди творческих людей преобладает. Ромен Ролан еще говорил, что искусство не нравственно и не безнравственно. Оно как солнце – светит и все. То есть оно есть, оно само по себе, и все тут.

– Однако мы помним, что в России, и не только в России, но в России особенно, среди великих поэтов писателей и деятелей искусства существовал иной подход к предназначению собственного творчества: у нас художник призван служить своим искусством народу, отечеству. В этом заключался его гражданский долг.

– Это действительно так. И для нас искусство было и остается средством отстаивания определенных идей.

– И какого рода эти идеи?

– Когда мы начинали театральное дело, нас увлекали идеи социального протеста. Этот период длился лет пять-шесть, а потом я оказался в духовном тупике. Как говорил великий поэт о своем герое: «Ум ищет божества, а сердце не находит». Я понял, что без Бога в душе я, да и театр, которым я руковожу, дальше развиваться не сможем.

– То есть вы пришли к православию?

– Не сразу... Мы пошли, я бы сказал, по традиционному для русской интеллигенции пути поисков окружных путей – увлечению восточными учениями. Мы с Тамарой Басниной тогда поставили своеобразный спектакль-манифест, отвечающий в нашем понимании сущности восточных учений, – «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Спектакль пользовался большим успехом. Зал на улице Чехова, где мы играли, был маленький, вмещал около ста человек, а желающих – множество. Кто только ни приходил к нам на «Чайку...» – экстрасенсы, колдуны, гадалки, члены клуба «Космос», буддисты с Цейлона... Нам говорили, что мы в энергетическом потоке...

– Были потоки?

– Безусловно. Всякий спектакль – это особый мир, особая атмосфера. В зависимости от того, какой идет спектакль, весь театр преобразуется, наполняется особой энергией, которую ощущают и зрители, и, кажется, даже стены театрального здания. Мы понимали, что «Чайка…» – наша творческая победа.

– Все так прекрасно шло, а вы что же?

– Нам не хотелось расставаться с этим спектаклем. Но, знаете, мне стало казаться, что в нем наряду с чистой атмосферой, парадоксальной и убедительной сценографией, красотой и актерским ансамблем есть некая холодность, за которой – пустота. И это нас стало тревожить. Мы поняли, что эта пустота – от нашего увлечения Востоком и его учениями. Нам стало ясно, что мы ищем свою правду не там. А то, что нашли, не может быть нашим. В православии это называется состоянием прелести, то есть лести, лжи в превосходной степени. Мы как бы споткнулись о самую утонченную ложь.

– Емелька Пугачев распространял прелестные письма...

– Знаете, все мы стали ощущать это состояние беспокойства. Поначалу мы попытались жить и творить по принципу совмещения религий. Но потом осознали, что восточные религии и христианство совместить невозможно. Поэтому мы и отказались от своей «Чайки...», хотя по сей день многие зрители просят нас вернуться к той постановке.

– Хорошо, а теперь как же?

– Теперь мы уже давно полностью на позициях православной Церкви, хотя совмещать театральное творчество со служением Богу сложно, ведь не зря таким неоднозначным было отношение Церкви к театру.

– Ваш коллектив со времени показа тех первых спектаклей сохранился полностью?

– Есть костяк, который сохранился. А иных уж нет. Например, вместе со мной и моей женой, директором, режиссером и актрисой Тамарой Басниной, двадцать пять лет работал прекрасный актер Сергей Михайлович Прищеп. К сожалению, в сорок пять лет он умер. Мы трое и были у основания театра. Вместе пробыли двадцать пять лет. Сейчас нашей деятельности тридцать лет. Есть у нас актеры, которые играют по четверть века с нами, другие поменьше. Театр обновляется.

– А с помещением у вас как обстояли дела?

– Мы всегда боролись за него, и оно у нас было. Вначале, правда, не было собственной сцены, потом для нашей студии мы получили подвальчик на Новослободской улице. Потом появился подвальчик получше – на улице Чехова, оттуда нас выселили и мы чуть ли не год были без помещения, а потом, в 1987 году, когда мы стали Московским театром русской драмы «Камерная сцена», профессиональным театром, Таганский район приютил нас на улице Земляной вал.

– Тоже ведь не очень большое здание.

– Да. И нам пришлось вложить немало своих сил для приведения его в театральный вид. Всю черную работу делали сами, а вот высокооплачиваемую – в основном, отделку, – это уж, конечно, строители. Помог нам Комитет по культуре города Москвы.

– А соседство Театра на Таганке на вас не давит?

– У нас пути разные, театры разные и зритель разный.

– У них своя компания, у вас – своя...

– Нам не привыкать к громким соседям, мы и на улице Чехова были рядом с театром Ленинского комсомола.

– Михаил Григорьевич, на вашей сцене идут спектакли, поставленные по классическим пьесам – «Женитьба?» Гоголя, «Царь Федор Иоаннович» Алексея Толстого, вы инсценировали «Куликово поле» Ивана Шмелева, вы ставили и произведения современных авторов: «Уравнение с двумя известными» Марии Арбатовой, «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой, «Ангел Скорбное понимание» Виталия Москаленко. Это обычная светская драматургия...

– Нас очень долго волновал вопрос совместимости православия и театрального искусства как такового. Есть ведь весьма нелицеприятные высказывания Иоанна Златоуста, жившего еще в первые века христианства, и Иоанна Кронштадтского – современника московского Художественного театра – о театральном искусстве. Очевидно, что театр подменять Церковь не должен, да он это и не может сделать. Он должен делать свое дело. Но для нас важно, чтобы любой верующий человек мог придти к нам, и при этом не подвергать свои нравственные христианские устои каким-то оскорбительным для его души испытаниям. Более того, я солидарен с Николаем Васильевичем Гоголем, что театр должен быть своеобразной ступенью к храму, к Церкви. Правда, было и такое высказывание, что это, конечно, ступень, но с заднего крыльца. На мой взгляд, это не совсем так.

– Но ведь сегодня Церковь все же не так категорична в отношении театра...

– Да, конечно. Но тут возникла другая опасность: после атеистического безвременья многим близость к Церкви стала не то чтобы выгодна, но удобна. Ибо быть верующим для некоторых художников стало и состоянием гражданской надежности. Отсюда и обычные спекуляции, как раньше говорили, на теме. Вот были мы, например, на первом православном театральном фестивале в Кемерово. Он проходил под крылом епархии, архиепископа Софрония, при патронате Амана Тулеева. Прошел фестиваль на высоком уровне, и это хорошо. Вот только что там было православного, большой вопрос. Далеко не все участники фестиваля могут отнести свое творчество к области православного искусства.

– Но возможна и другая крайность. Это когда кто-то пытается подменить Церковь.

– Действительно, некоторые считают, что если театр православный, то там должны непременно молиться, креститься, петь молитвы... Отнюдь, это откровенная профанация. Театр – искусство светское. Но, как говорил Николай Васильевич Гоголь: «Я хотел бы писать о любой безделице, но так, чтобы человек, прочитав написанное мной, захотел бы придти к Богу».

– Вы одиноки как театр такой вот направленности, в московском театральном мире?

– Благих намерений у людей много. Знаете, среди нашей интеллигенции нередки такие высказывания: «Я верю в Бога. Но обряды, церковь – это мне не нужно. У меня, мол, личные связи с Господом». А то, что святые отцы говорили: «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец», – это для них не закон. Обычная интеллигентская гордыня.

– Ваш, можно даже сказать основной, зритель – дети, молодежь.

– Это действительно так. Почти половина нашего репертуара предназначена для детей. Но у нас есть спектакли, над которыми и взрослым надо немало думать, и для детей они доступны. Такая вот странная их оценка. Например, «Муромское чудо» – на основе повести о святых муромских князьях Петре и Февронии. Почти сказка. А на самом деле – размышления о семье как основе нашей социальной крепости. Разве сегодня, когда мы теряем семью как малую Церковь, эта тема не актуальна? Тут и для детей, и для взрослых возможность посмотреть и подумать. Так же и спектакль «Необойденный дом» по притче Владимира Одоевского. Люди на этот спектакль могут приходить семьей, а это для нас очень дорого. Есть у нас спектакли и для более старшей группы – молодежной. Такой молодежи, какая сегодня есть: раскрепощенной, даже разнузданной – предназначен «Ангел Скорбное понимание». Он и начинается с несколько разнузданной реакции молодежной зрительской аудитории. А в конце – тишина, многие плачут. А один священник сообщил нам, что после нашего спектакля несколько молодых людей приняли обряд крещения.

– Я помню, у вас шел спектакль под названием «Всегда театр!». Он посвящен истории мирового театра. Меня на том представлении поразила реакция детей на происходящее на сцене. Они были свободны, раскрепощены, но не развязны и нахальны.

– Какие бы дети ни были, но, сидя в театральном зале, они всегда стараются соответствовать обстановке, в которой оказались. Настоящий театр оказывает ни с чем не сопоставимое влияние на человека. И очень важно, какое это влияние.

– Театр с такими требованиями к себе должен обладать соответствующими этим требованиям актерами. Кто играет в вашем театре?

– У нас нет актеров, воспитанных обычным способом, профессиональными высшими учебными заведениями. Я пробовал брать их в труппу, но ничего не получалось, и мы расставались. В самой системе театрального образования есть один момент: для выпускника неизбежная цель после окончания института – повыгоднее продаться. Трудносопоставимые понятия: «продаться» и «творчество». Я понял, что нам нужны актеры, что называется, нашей группы крови – наших убеждений. И это не просто слова. Модель нашего театра – это театр-семья, своеобразный театр-община, театр очень близких людей. Вне этой семьи мы существовать не можем. Театр создает дух, прежде всего дух любви. Если он есть – есть театр. Нет – театра нет; в этом случае мы имеем дело с творчеством отдельного актера, отдельного режиссера, но не с субъектом театрального творчества.

– А кто же этот субъект?

– Субъект – это коллектив единомышленников. По Станиславскому.

– Хорошо. То, что единомышленники нужны – это ясно всякому, для кого театральное искусство не коммерция, а художественное творчество. Но эти единомышленники должны быть прежде всего профессионалами. А где их взять?

– Мы их сами готовим. Я и Тамара Сергеевна Баснина работаем в Ярославском театральном институте, где я являюсь доцентом кафедры актерского мастерства. Мы подготовили уже два актерских выпуска.

– И какие требования вы предъявляете к ним?

– Пытаемся делать все для того, чтобы актер был не просто актером для себя, а был бы еще и человеком, служащим общему делу.

– Вам это удается? Нынешние театр, телевидение только тем и заняты, что стараются держать потребителя их продукции на уровне проблем ниже пояса. У них такая задача. И актеры в этом неблагородном деле – первые помощники. А ваши актеры, видите ли, об общественных делах думают...

– Помните, есть такая притча, в которой говорится о том, что как-то, гуляя с учениками, знаменитый древнегреческий философ встретил блудницу. И та, будучи явно человеком неглупым, сказала этому философу: «Вот вы, учитель, говорите все о высоком, правильном и мудром, а стоит мне поманить любого из ваших учеников пальцем, и он тут же оставит вас». «Ты права, – ответил ей философ, – только ты его поведешь вниз, а я его веду вверх».

Так вот сейчас искусство, в большой степени потакая зрителю и слушателю, ведет его вниз. Мы же стараемся звать его вверх.

– Кстати, а Церковь вас как-то поддерживает?

– Нас последовательно поддерживают Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II и другие иерархи.

– Традиционный вопрос о планах...

– Ближайшая наша премьера – спектакль «По самому по краю». Как видите, название – это цитата из Высоцкого. Дело в том, что лет десять назад мы столкнулись в своем театре с очень и очень больной проблемой – проблемой алкоголизма. Никогда ее в театре не было, а тут вдруг появились алкоголики и наркоманы. Стоит появиться деньгам, человек напивается – и уже не человек... Пришлось обратиться к отцу Алексею Бабурину, что служит в селе Ромашково в храме святителя Николая. А у него – община трезвости. Сам он врач-нарколог по светской специальности. Наши страждущие сотрудники стали членами общины. Суть этой общины в изменении образа жизни. Человек, оказавшийся на краю жизни, понимает, что он стоит перед выбором: или – или. Один из наших так и сказал: «У меня путь или в тюрьму, или в могилу». Третий путь – бросить пить. И человек, осмысливший этот момент, как бы созревает для пути к Богу. Многие меняют образ жизни. Дают обет трезвости. Воцерковляются. Многие исцеляются. Есть такие и среди наших. Мы стараемся поддерживать их всячески. Мы с Тамарой Сергеевной тоже дали обет трезвости. Необходимости в этом не было. Но – для поддержки людей. А сейчас на эту тему мы создаем спектакль. В нем принимают участие не только актеры, но и другие члены общины, преодолевшие эту страсть. Пьесу написал я, приняла участие в ее создании и моя дочь Юлия.

…Да, Театр русской драмы «Камерная сцена» – это негромкий, спокойный коллектив, на спектакли которого надо ходить семьей. И не только на детские спектакли. Там любую постановку можно смотреть с ребенком, если он что-то осознанно воспринимает, будь то Гоголь, Шмелев или кто-то еще. Билеты там недорогие. Так уж устроена жизнь – по-настоящему щедр только бедняк. Любой спектакль этого театра говорит юному и неюному человеку о великих человеческих ценностях: страданиях, любви, ненависти, горе, радости, печали – обо всем том, чем так щедро наделил людей Господь Бог. Любой из спектаклей театра – это своеобразный урок жизни для зрителя, и этот урок возвышает, облагораживает, делает человека лучше и чище. Этот театр чист душой. Потому что чисты душой люди, творящие в нем великое театральное искусство.