«Экран и сцена» №49

...раба своего с миром, – сказал, обращаясь к Богу, житель Иерусалима Симеон. Было предсказано ему, что обойдет его смерть, пока не увидит он Христа. Влекомый тайным зовом, он вошел в храм в ту минуту, когда внесли новорожденного младенца - Иисуса, которому суждено было стать спасителем всех народов. Так рассказывает евангелист Лука. Человек познал истину и может уйти из жизни с миром. Но люди умирают в хитросплетениях лжи. Иные полагают, что если истины «низки», то возвышающий их обман – благо. Но истины не бывают низкими или высокими. Они есть или их нет. Человек может умереть во лжи, но поколения за поколениями упрямо и упорно пробиваются к истине – жажда ее неутолима.

Думаю об этом в светлом (не освещением, но духом своим) зальчике «карманного» театра «Камерная сцена», что ниже любимовской «Таганки», если идти по улице Чкалова. От театрика начинается подъем, через какую-нибудь сотню метров дом, где жил Андрей Дмитриевич Сахаров...

А на сцене сверху свисают сплетенные корабельные канаты, образуя четкий чертеж храма со светящимся крестом во тьме. Высокий голос чисто выводит вечное «Ныне отпущаешь...». Дают «Конь вороной» но повести Бориса Савинкова. На маленькой сцене не обремененные привычно уверенным мастерством актеры выстраивают нечто эпическое, компенсируя дилетантизм искренностью, душевным порывом.

Почему сегодня влечет к таким фигурам истории, как Савинков, Троцкий... Думается, интерес к злодеям, палачам ради крови и власти сегодня угасает. Клиническое палачество познаваемо и несложно. А интерес к террористам в чистых рубашках, к убийцам в белых одеждах идеи возрастает. Мы хотим познать истоки озверения народа, постигнуть начало начал, рассмотреть душевную конституцию тех, кто переступил через кровь ради «светлого будущего» и приравнял жизнь человеческую к праху.

Воспитанные Савинковым эсеровские боевики не бежали с места «тер-акта», отдавали себя на заклание. Святой отрок террора Каляев не бросил бомбу в карету, когда в ней ехали дети, но в следующий раз, убив великого князя, остался стоять в упоении от идущей к нему его собственной смерти...

Театр начинает исследовать этот тип человека.

Конечно, груз сценических штампов довлеет над ним. Вчера населяя сцену в «эпических агитках» карикатурными «белыми», «буржуями», «попами», сегодня он двумя, а случится, и одной краской «живописует» красноармейцев, чекистов, комиссаров...

Ночная, беспросветная тоска овла-девает героем повести полковником Юрием Николаевичем. От его имени ведется рассказ. Он продолжает убивать, мстить, но душа его погружается в сон. Выдавливать из себя раба трудно, но миллионы на удивление легко выдавили из себя свободного человека. Может быть, М. Щепенко, играющему полковника, не хватает внутреннего масштаба. Но ему удается показать самоанализ своего героя. Тяжело наблюдать, как отмирают об-мороженные части твоего тела. Не менее тяжело видеть, как отмирает твоя душа.

...И никого они не спасали и не освобождали, эти адепты чистой идеи. Никого. Лишь разрушали себя и других. Однажды мне попалась книга, написанная матерью Савинкова. Она рассказывает о своих переживаниях в те дни, когда ее сын сидел в камере смертников, ожидая казни. Это было в царское время. Несопоставимы внутренние миры матери и сына. В одном человечно все, в другом все искажено.

Театр приближается к истокам душевной порчи народа.

Об этом и спектакль «И аз воздам».

…Малая сцена Малого театра, что на Ордынке. Сценическое воплощение неотвратимого интереса, что возник в обществе, к трагической судьбе последнего царя и его семьи. Тут дело не в распутывании спутанного клубка документальных ниток (кто дал приказ? как расстреляли?). Тут дело в символической и, если угодно, в мистической сути событий. Недавно по телевидению показали собрание бывших заключенных Ухтинских лагерей. «Гид» водил «экскурсию» по собственному прошлому. Указав рукой на один из бараков, он как-то буднично (интонация и произвела страшное впечатление!) сказал: «Вот здесь был расстрелян двенадцатилетний сын Рихарда Зорге».

Найден и документ (когда писалась пьеса Г. Кузнецова, его еще не было в общественном обиходе). Я не сомневался, что расстрел был санкционирован сверху. Но дело не в документе!

Начали с расстрела невинных де-тей, в середине тридцатых узаконили их полную уголовную ответственность, начиная с двенадцати лет. Как аукнулось, так и откликнулось! Спектаклю (особенно в первой его половине) не удалось отбросить обратную схему. Слабые, добрые, религиозные, точно не от мира сего заключенные – царь, его семья, док-тор Боткин. Противостоят им «красные» (бывшие «белые»). Но во второй части спектакль становится серьезнее, напряженнее, забирает зрительный зал. Юрию Соломину, играющему в мягкой манере (с интонация-ми царя Федора) Николая Второго, теперь противостоит играющий большевика Вайнера Александр Михайлов. Сдержанность, углубление в себя, непрерывное осмысление проис-ходящего.

Начинаете» диспут, он приобретает черты жанра «политического театра». Речь идет о степени вины евреев за расстрел царя, и за саму революцию. Я не вижу в спектакле нарочито антисемитского оттенка. Если этот вопрос есть в жизни, то почему бы не обсуждать его на сцене?

Но чем дальше движется спектакль (достаточно эскизный, как эскизна и сама пьеса), тем больше понимаешь, что суть его в ином. Как и спектакль скромной «Камерной сцены» – сознают ли это сами создате-ли спектакля или нет. – «И аз воздам» отвечает не на вопрос «кто виноват?» в расстреле цари и его семьи, а на какой-то иной, вечный. Как могло произойти всеобщее озверение народа? Почему Россия кровью умылась?

Мы дожили до времени, когда идея реабилитации словно бы перевернулась. Реабилитируя сперва единицами, потом миллионами невинно убиенных, мы должны теперь реабилитировать нас – живых и непричастных. В истории нет посторонних, в ней все соучастники!

Кажется, театр вступил на дорогу к истокам. Как-то он пройдет ее?.. Ни публицистикой, ни сенсационными документами ее не осилить.

Александр СВОБОДИН