Процесс земного бытия человечества привел к устойчивому апостасийному состоянию, бесперспективному не только в духовном и нравственном плане, но и в социальном, ибо без Бога жизнь прекращается. Теплится она лишь по Его долготерпению.

Формой проявления этого плачевного состояния является раздельность, разделенность, пропасть, образовавшаяся между Церковью и культурой. Возник антагонизм и взаимное отрицание. По афористичному выражению М.М. Дунаева «культура расцерковилась, но и Церковь раскультурилась». Это, конечно, относится и к искусству как значимой составляющей части культуры.

Средневековая христианская культура (и искусство) обладали мощным синтетическим началом, которое не могло не поддерживать устойчивую целостность человеческой личности. Основой синтеза всех искусств и ремесел был храм, собор. И архитектура, и живопись, и скульптура, и литература, и музыка были необходимы постольку, поскольку они могли быть частью одного целого – собора, выражающего идею устремления всех сил человеческих к Божеству.

Персонаж «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго, узнав о изобретении Гуттенбергом книгопечатания, красноречиво изрек: «Это убьет то» («это» – станок  для книгопечатания, «то» – собор). Конечно, дело обстояло не так просто, но, тем не менее, начался процесс выделения искусств в самостоятельные виды, процесс выхода искусства из храма и утверждения своей самодостаточности без Церкви и, в конце концов, без Бога.

К чему это привело, мы видим ясно сейчас, хотя лживые СМИ со всей их узурпированной мощью тотально оглушают и ослепляют, кажется, беззащитные перед их влиянием массы.

Предметом этого разговора не является выяснение причин апостасийного процесса, речь о другом.

Мы свидетели и участники не только обмирщения искусства, не только его словно бы принципиального отделения от Церкви, кажущегося успеха и самодостаточности, но и тупиковости его путей. Оно несет в себе такую же логичную бесперспективность, как и жизнь человечества без Бога, что позволило И.А. Ильину сделать вывод о том, что в случае, если культура не станет христианской, земное бытие человечества закончится.

Отрадно, что священноначалие осознало это, о чем свидетельствует возникновение «Основ социальной концепции Русской Православной Церкви».

-II-

Известен феномен исторически сложившегося отношения Церкви к культуре, колеблющегося между напряженной недоверчивостью и отрицанием. Это связано с мироотреченческой тенденцией в церковном сознании. Нам известны новозаветные цитаты о необходимости ненависти к миру. Понятно, что речь идет о ненависти к падшему миру, собственно, к состоянию падшести, однако на практике отделить падший мир от мира – творения Божия бывает либо чрезвычайно трудно, либо невозможно. Проще бежать из мира и спасаться, возненавидев плоть, отказаться от земного бытия и посвятить себя Небу. Это подвиг. Другое дело, насколько это согласно с волей Божией. Враждебность к телу, к светской культуре, к жизни в миру, который есть царство дьявола, приводит к тому, что Церковь начинает уводить человека из жизни, тогда как она призвана (по мысли И.А. Ильина) вести его в жизни. Христос определил два пути спасения: в монашестве и в миру. Отрицающие мир и светскую культуру не отрицают ли второй путь спасения, благословенный Господом? Тем более, что для большинства людей только второй путь и возможен.

Нам дано от Бога быть существами земно-небесными. И не дано нам на земле отречься от земли, от того естества, которым наделены. Нам предписана цель, невыполнимая собственными силами, возненавидеть грех, не возненавидев грешника, а возлюбив его, возненавидеть падшесть естества, но не само естество. Нам должно не отказаться от плоти и земного бытия, а выстроить в сердце и в разуме своем прочную оксиологическую структуру, основанную на иерархической подчиненности земного Небесному, на подчиненности, но не на уничтожении одного другим.

-III-

А теперь хочу привлечь внимание к теме, которая заставила взяться меня за перо. Я неоднократно сталкивался с одной идеей, высказываемой и представителями священства, и богословами, и простыми мирянами, с которой я не могу согласиться. Более того, я убежден в том, что она вредна, т.к. фиксирует ту пропасть между Церковью и искусством, о которой я говорил выше. Вот эта идея: «искусство по природе своей душевно, а не духовно». Многим эта мысль кажется аксиомой. Являясь частным мнением, она едва ли не претендует на догматическое значение. Когда кто-либо заговаривал о духовности искусства, один уважаемый и любимый мной богослов реагировал крайне категорично: «Не путайте понятий! Искусство душевно, а не духовно!»

Когда я обнаруживал свои сомнения по поводу этой идеи, меня адресовали к Святителю Феофану Затворнику, который якобы и высказал ее.

-IV-

Надо все-таки лишний раз остановиться не только на понятии «духовность», но и на связанные с ней «душевность» и «телесность».

В представлении секулярного сознания явление духовности зачастую относится к области эстетической деятельности, т.е. само искусство едва ли не является синонимом духовности. С духовностью сливается понятие интеллектуальности, начитанности, талантливости и т.д.

Думаю, что протест против такого рода понимания духовности и породил идею однозначной душевности искусства. Что же такое духовность?

-V-

У святых отцов, как известно, есть два различных взгляда на природу человека. Одни считают ее двухсоставной (душа и тело), другие – трехсоставной (тело, душа, дух). Блаженный Феодорит, например, писал: «Бог, образовав из персти тело и вдунув в него душу, показал сим, что в человеке два естества, а не три».

Феофан Затворник был несколько иного мнения. Думаю, что здесь не место для выяснения правильности одного и другого принципа. Необходимо уточнить, что есть качества телесные, душевные, духовные. Обратимся к авторитету Святителя Феофана:

а) «Отношение души к телу… обнаруживается в ней в роде некоего инстинкта – животолюбием, телолюбием, желанием покоить тело и доставлять все для того потребное.

Совокупность всего этого и есть телесная сторона человеческой жизни.» (с. 17)

б) Душа человека имеет три составляющие, три стороны души – мыслительную, желательную и чувственную (ум, волю, чувство). Собственно, бытие ума, воли, чувства на горизонтальном, земном уровне (семейном, социальном и т.д.) и есть бытие душевное.

в) «Дух, как сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой. Неким духовным сокровенным чутьем удостоверяясь в своем исхождении от Бога, он чувствует свою полную от Него зависимость и сознает себя обязанным всячески угождать Ему и жить только для Него и Им» (с. 32). (Здесь и далее ссылки даются на издание «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться?», Письма Епископа Феофана. Джорданвилль, Н. 1, 1988, с. 17.)

Осязательными проявлениями этих движений жизни духа являются (по Епископу Феофану):

1. Страх Божий;
2. Совесть;
3. Жажда Бога (с.32-33).

-VI-

Собственно, почему у меня возник сначала неосознанный, а затем осознанный протест против сведения роли искусства только к сфере душевного? Вся практика моего творчества подтверждает обратное. В конце концов для меня несомненной стала мысль о том, что безрелигиозного искусства нет. Во всяком произведении мы ощущаем его дух, дух автора. Если в творчестве не присутствует вдохновение, то имеет место не искусство, а суррогат, часто очень качественный. Знаю по себе, что свои художественные открытия я совершал, как бы теряя себя и слыша иной голос.

А сколько свидетельств о наитиях, озарениях, наваждениях, отказах от собственной воли в процессе творчества! «На меня нашло». «Пришло». «Я писал под диктовку». «Осенило». Свидетельств так много, что они дают основание утверждать, что творчество – это процесс таинственный, который не может осуществляться вне взаимодействия с миром неземным. Сам корень слова «вдохновение» содержит в себе отнюдь  не обозначение физиологического вдоха, а нечто подобное тому, как Бог вдохнул в человека душу. Владимир Соловьев определял гениальность как полную пассивность перед небесной волей.

-VII-

Если искусство только душевно, то как быть с пушкинскими мыслями: «Веленью Божию, о муза, будь послушна», «И Бога глас ко мне воззвал…»? Как отнестись к замечательной строке Жуковского: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»?

Станиславский неоднократно говорил о том, что цель искусства в воспроизведении жизни человеческого духа. Конечно, можно сказать, что Станиславский был человеком светским и душевным, ничего не понимал в богословии и воспринимал слово «дух» как синоним слова «душа», однако у меня есть все основания утверждать, что он очень осознанно употреблял именно этот термин, а не другой.

-VIII-

Обращение к Богу, к ангелам – это очевидно область духовного. А обращение к падшим ангелам, к сатане – область душевного? Думаю, что и это, мягко говоря, неточно по той причине, что понятие «душевное» связано с пребыванием человека в горизонтальном мире, а отношения с бесами выходят за пределы горизонтального. Это вертикаль, но ведущая вниз.

А сколько художников черпает вдохновение в области отрицательной духовности! Дьявол – дух злобы. Дух.

У Лорки есть некий трактат с названием «Теория и игра беса». Основная идея: если нет беса в творчестве, то нет и самого творчества. Ту же мысль высказывала Марина Цветаева. Для нее было очевидным, что вне подчинения демону поэт гибнет как поэт.
Ф. Сологуб, как известно, называл своим отцом дьявола. Знаменательно обращение
А. Блока к своей музе:

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть попранье законов священных,
Поругание счастия есть.

Не Промысел, а рок, не спасение, а гибель, не утверждение, а попрание священного.

Ницше прямо объявил, что есть искусство «от Бога», а есть «от дьявола». Правда, под понятием Бога он понимал Аполлона, а дьявола – Диониса. Поэтическую жертву Аполлону Пушкин называл священной, хотя понимал, что Аполлон – это бес. Для Станиславского тоже Бог и Аполлон были синонимами.

Как видим, здесь речь идет в том числе и о явлениях великой русской литературы («святой» – по выражению Т. Манна). Я не говорю об откровенно-сатанинских явлениях в искусстве.

-IX-

Даже когда художник является атеистом, его искусство имеет религиозное, т.е. духовное (со знаком плюс или минус) начало. Я опять напоминаю: если это искусство истинное, т.е. рожденное, а не подделка, т.е. сделанное. Собственно, речь здесь идет о своеобразной форме неоязычества, когда само искусство обожествляется, превращается в кумир. А вместе с искусством обожествляется и сам художник. Расхожее представление: обитатели поэтического Олимпа или Парнаса, т.е. поэты. Но кто живет на Олимпе? Боги.

Вспоминается:

Так храм оставленный все храм.
Кумир поверженный все бог.

Что в основе этого явления? Гордыня. То самое: «Будете, как боги». Лже-вера. Отец лжи – дьявол. Ложь ведет к смерти. Вот откуда пушкинские строки:

Все, что нам гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Или пастернаковские:

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба.
И тут кончается искусство,
А дышит почва и судьба.

Т.е. искусство смертоносно. Не дьявольская ли это мысль? Инфернальные ощущения в целом пронизывают ту поэзию, которая отказалась от Бога. И в этом смысле ее тоже нельзя назвать только душевное, т.е. устремленной на земные цели. Нет! Она ощущает запредельный свой источник и воодушевляется им. Весь Серебряный век пропитан такого рода духовностью, а современное искусство – это логичное ее развитие, когда искусство само себя отравляет, задыхается в своей ядовитой атмосфере и агонизирует.

-X-

Я хочу немного отвлечься и обратить внимание на несколько упрощенное понимание творчества. Такое понимание как будто снимает все проблемы. Однако это не так. Цитирую: «Творчество невозможно без участия Бога уже потому, что талант есть дар Божий. Дьявол – обезьяна Бога, он сам ничего не может сотворить, т.к. бесплоден. Поэтому всякое творчество есть процесс обожения, соединения с Творцом». Вот краткий смысл таких размышлений.

Но если бы все было так просто! Дело в том, что обезьяна Бога не просто сама что-то творит, но ловко использует дар Божий, являясь падшим, но ангелом. Направляя творчество в иное русло, взращивая непомерную гордость художников, дьявол способен провоцировать создание вдохновенных произведений искусства, в корне своем бесплодных и убийственных, но завораживающих, очаровывающих талантом автора. Примеры я приводил выше. Здесь просматривается и другая опасность. Усмотрение в творчестве акта обожения. Это уже было. Идею эту выдвинул Бердяев. Суть ее в том, что художник творит как бы после Бога, и тут возникает иной, нехристианский путь спасения. Покаяние делается ненужным, т.к. есть второй вариант обожения: творчество. Нам заповедано различать духи. Русский философ Г. Федотов писал о беззащитности художника перед лицом стихий, внушающих ему песни греха, но в них он усматривал действие Святого Духа! Вот к чему приводит соблазн приравнять всякий процесс творчества к процессу обожения. Все встает с ног на голову. И слышится все то же: «будете как боги».

-X-

Очевидно, что искусство в целом представляет собой некий конгломерат, в котором соединены полярные, несоединимые явления. Оно вмещает в себя все то, что происходит в душе человечества: от самого низкого до самого высокого. Оно – портрет человечества. Оно имеет в себе и телесное, и душевное, и духовное начало. В зависимости от преобладания одного из них мы и относим одни явления – к телесному, другие – к душевному, третьи – к духовному разряду.

Есть образцы и духовного христианского светского искусства. Еще важнее знать, каким должно быть христианское искусство как перспектива, которую увидел Ильин.

Если мы согласимся с тем, что существует духовность со знаком плюс и духовность со знаком минус, одна – ведущая к спасению, а другая – к гибели, то очень важно иметь критерии, отличающие искусство одного порядка от искусства другого порядка.

Конкретнее: каким качеством измеряется духовность? Святитель Феофан указал на три качества, как было сказано выше, – на страх Божий, совесть и жажду Бога. А Бог – это Истина, Добро и Красота. Тема огромная. Я хочу указать лишь на один существеннейший ее аспект. Конечно, без веры в Бога говорить о духовности бессмысленно. Однако «и бесы веруют, и трепещут» (2, 19). Нужно вспомнить слова Апостола Павла: «если имею… всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто» (IКор.13, 2), и тогда очевидным становится тот факт, что критерий любви к Богу и ближнему и составляет главное качество духовности. Собственно, о том же – наибольшая заповедь. Интересная параллель: Лев Толстой говорил: «Талант – это любовь».

Я, естественно, не разделяю идейных и религиозных взглядов Толстого, однако как гениальный художник он дал замечательное определение назначения искусства: переводить из области ума в область чувства идею «возлюби ближнего, как самого себя». Возможно ли эту заповедь осуществлять на уровне только душевном? И возможно ли ее осуществлять вне любви к Богу? Возможно ли духовное передать от сердца к сердцу, находясь только в душевном состоянии?

В общем потоке искусства, в котором преобладают начала плотские (для глаза, для уха, для нервов, а не для души), сугубо душевные и отрицательно-духовные, чрезвычайно важно иметь четкий критерий для определения духовного начала явления искусства. Чехов, например, никогда не декларировал своих религиозных убеждений, однако позиция его была несомненно христианская, и не только потому, что он был последовательно правдив, но (прежде всего!) потому, что ключом к его эстетическому постижению мира была любовь…

-XII-

Когда я сомневался в сугубо-душевном состоянии искусства, мне говорили: «Чем вы недовольны? Душевное – это совсем неплохо!»

Но вот Святитель Феофан был иного мнения: «В ком нет движений и действий духа, тот не стоит на уровне с человеческим достоинством» (с. 34).

Думаю, что расцерковление культуры и раскультуривание Церкви имеет, по крайней мере, одну из существенных причин в самом факте отказа в праве на духовность светскому искусству. Этот отказ – знак разделения. «Разделяй и властвуй» – известно, чей метод. Преподобный Сергий усматривал беду в «ненавистной раздельности мира». Думаю, что эта беда есть в необоснованной формуле «искусство по природе своей душевно». И большая беда. Художник прекрасно понимает, что без пламенеющего духа истинного искусства нет. И если Церковь отвергает духовное начало творчества, то художник (а истинный художник обязательно обладает обостренным чувством правды) должен либо отвергнуть саму идею бездуховности искусства (ибо это ложь), либо отвергнуть самою Церковь, что, к сожалению, и случается. Я смею утверждать, что идея сугубой душевности искусства несет в себе соблазн, а как известно, «горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф., 18, 7).

Мне возразят: «А как же Феофан Затворник? Он же…»

Перебью. Святитель Феофан писал, например, вот что: «Изящные произведения искусства услаждают не одною красотою внешней формы, но особенно красотою внутреннего содержания, красотою умно-созерцательного, идеального. Откуда такие явления в душе? Это гости из другой области, из области духа» (с. 40).

«Дух дышит, где хочет». Этим сказано почти все. И если мы по нашему человеческому разумению определяем: «в храме – духовность, а в искусстве ее нет», не ограничиваем ли мы тем самым беспредельные возможности Божии?

-XIII-

В процессе исторического развития синтез искусств в общей системе храма исчез: искусство вышло из храма, стало светским (я не имею в виду церковное искусство). Здесь не место говорить о том, хорошо это или плохо. Это есть. Процесс автономного развития искусства в настоящий момент привел к его кризису, к саморазрушению, и совершенно закономерно – к разным формам беснования. Что нужно? Вернуть искусство в храм? Это невозможно. Путь у искусства один: осуществляясь в формах светского искусства, одухотворять их христианским содержанием и служить единственно достойной цели преодоления апостасии и возвращения блудного человека к Богу.