Ригористическое отрицание культуры привело к печальному состоянию, когда не только «культура расцерковилась», но и «церковь раскультурилась». Возник разрыв, который небезосновательно можно воспринимать как пропасть.

Думается, здесь не место для выяснения проблемы, чья вина в том, что возникла эта «ненавистная раздельность мира» и только ли антиклерикалы, материалисты и секуляризаторы ее виновники. Важно другое: как сегодня, осознав необходимость восстановления единства Церкви и культуры, не делать ошибок, которые приведут к углублению разделения и усилению враждебности.

II

Если говорить о существенной составной части культуры – искусстве, то здесь главной проблемой остается, на мой взгляд, возможность и необходимость для христианского искусства быть христианским и быть искусством. Эта двойственная задача либо неразрешима, либо крайне трудно разрешима. Когда Чехова упрекали за то, что он не проповедник, он отвечал, что по его силам быть только художником. Как видим, гений отказывался от проповеди и опасался проявлять свои религиозные убеждения, а мы, не обладая гениальностью Чехова, провозглашаем свое искусство духовным, православным и тем самым проявляем полное непонимание того, что есть христианское искусство.

III

Я уже не раз в публичных выступлениях и в печати обращал внимание на то, что христианским искусство является не по теме, но по духу. Мы можем все сценическое пространство заполнить ангелами и молитвами, но это искусство лишь тогда будет христианским, если оно коснется душ зрительских. Если же оно вызовет скуку и отторжение, надо честно признать страшную истину про себя: я создаю не христианское, а антихристианское искусство. Если мне не по силам эстетически полноценно высказаться на религиозную тему, то высказываться на нее мне запрещено.

Однако практика православных театральных коллективов свидетельствует об обратном. Им вменяется в обязанность ставить «датские» спектакли – прежде всего к Рождеству и Пасхе. Бедные режиссеры! Они обязаны говорить на религиозную тему! Более того, сами коллективы зачастую создаются с целью сыграть что-нибудь к нужной дате.

Каков же результат? Во-первых, тут стоит сказать, что, «датское искусство» это псевдоискусство. Оно последовательно осуществлялось в нашем социалистическом прошлом и доказало свою несостоятельность, безжизненность и лживость. А, во-вторых, оно осмелюсь сказать, не является и христианским.

IV

Искусство – феномен живого, органичного бытия человеческого духа. И, подобно всему живому, оно возникает из крошечного семени, возрастает, расцветает и дает плоды. Мертвое искусство – аксиморон. Из чего рождается искусство? Это тайна, как тайна семени. Но симптомом этой тайны является импульс «не могу молчать!» Когда он есть, мы имеем основание говорить о реальной возможности рождения истинного искусства. Когда нет, и говорить не о чем.

А есть ли этот импульс у создателей «датских» спектаклей? Я видел, как мучительно вздыхают режиссеры: «Но ведь нам надо обязательно что-то ставить к Рождеству и Пасхе»! И что же, мы хотим этим вымученным неискусством кого-то в чем-то убедить, поддержать, возвысить? Верить в это значит пребывать во лжи. А мы знаем, что сущность лжи – небытие, смерть.

V

Как ни парадоксально и ни печально, но стоит признать и лживость иллюстративного принципа, который чаще всего лежит в основе «датского спектакля». Обычно пересказывается сюжет Священного Писания – и больше ничего. Идут волхвы, пастухи, злодействует Ирод – и так далее. Свежая мысль, свежее чувство – такие проблемы не возникают. Я бы очень был рад, если бы создатели датского спектакля ощутили чувство личной вины и испытали осознание греха за содеянное, ибо не к Богу ведут эти спектакли, а от Бога. Если мы ориентируемся на младенческое сознание и на умиление родителей, когда для младенцев есть новизна в том, что им просто сообщаются факты Священного Писания, а для родителей эта новизна присутствует в их умилении от первых шагов своего младенца по сцене, то можно быть уверенным в состоятельности такого искусства. Но едва ребенок начинает мыслить, родители обнаруживают, к сожалению, очень часто нарастающее внутреннее отторжение юного существа от церкви. Конечно, этот процесс можно отнести к синдрому блудного сына, которому нужно уйти, чтобы вернуться, можно объяснить его бунтом возгорающейся плоти, разлагающим влиянием СМИ и так далее, но прежде всего надо обратить взоры на себя: а хороши ли мы как христиане, как педагоги, как создатели христианской культуры и искусства?

VI

Это проблема крупная. В нашем случае интересен последний вопрос: не служу ли я как художник, как режиссер существенной причиной отхода от Бога или неприхода к Богу определенного количества человеческих душ, прежде всего – юных?

Если человек, повзрослев, видит не искусство на религиозную тему, а суррогат, иллюстрацию к тому, что на уровне рациональном он давно уже знает, а на уровне эмоциональном он испытывает только скуку и ощущает сердцем глубинную пустоту таких спектаклей, он внутренне отстраняется и начинает воспринимать все, связанное с религиозной темой, как, прошу прощения, неинтересное, ненужное и даже лживое. Страшный итог тех самых благих намерений, которые известно куда ведут.

Маяковский, который, можно сказать, созидал культ Ленина, написал:

Я боюсь этих строчек тыщи (о Ленине – М.Щ.),

Как мальчишкой боишься фальши.

В нашем же случае мальчишки сталкиваются с фальшью тысяч строк не о лже-боге Ленине, а о Боге истинном! Чуткая юношеская душа отторгает неискусство за его очевидной ненадобностью. Но, к сожалению, вместе с водой выплескивается и ребенок. Скука, вызванная плоским и неинтересным искусством, переносится подсознательно и на тему!

VII

Попытаюсь еще раз пояснить, почему искусство, в котором не искажено Священное Писание, в котором высказываются только одни православные мысли, я называю фальшивым.

Есть такая замечательная притча. Дьявол решил показать священнику, как он соблазняет людей. От принял образ священника и стал служить обедню. Священник смотрит, слушает и видит, что тот делает все точно и правильно. Подошло время проповеди. Дьявол стал говорить. И опять говорит все правильно! Священник все ждет, когда же враг начнет соблазнять. Но кончилась проповедь, закончилась служба, а ничего искусительного не было. «Когда ты соблазнял?- спрашивает лукавого священник, -Ведь ты не сделал ни одной ошибки, всё, что ты говорил, правильно!» «Да,- отвечает дьявол, -я говорил правильно. Но с каким сердцем!..»

VIII

Это простая аксиома: человек может передавать другому человеку, людям, миру только то, что имеет в сердце. Истина, переданная без любви, не может попасть в сердце. Святые отцы называют сердце обиталищем ума. То, что не пришло в сердце, не пришло и в ум. Как известно, и Ленин, и Сталин были отличниками по Закону Божию, что не помешало им быть атеистами. У Л. Толстого есть замечательные слова: «Назначение искусства состоит в том, чтобы переводить из области ума в область чувства идею «возлюби ближнего, как самого себя». (Сделаю оговорку: термин «ум» для Толстого идентичен «рассудку»; а заповедь любви к ближнему, как мы знаем, неполноценна без заповеди любви к Богу). Но, повторяю, перевести из области ума в область чувства мы можем лишь то, что имеем сами в области чувства.

Если мы горим идеей спектакля, если в сердце есть понимание того, что мы имеем что сказать людям, значит, мы имеем право говорить. Предметом искусства, по справедливой мысли Белинского является «общеинтересное в жизни». Когда же на месте общеинтересного оказывается общеизвестное, если нет момента, пусть малого, но открытия (прежде всего для себя самого), возникает пустота. Теплохладность порождает теплохладность.

IX

Поэт В. Леонович осуществил удивительный перевод стихов Г. Табидзе. И вот он как понимал миссию переводчика:

Переводчик, сломай карандаш.
Перескажешь, расскажешь – предашь.
Ход познания неуследим:
Подвиг подвигом переводим.

Можно пересказать Священное Писание и … предать. Подвиг подвигом переводим. Подвигом художника.

Наличие огня в сердце, «не могу молчать», того, что Станиславский называл сверхзадачей – обязательное условие истинного акта искусства. Но этого мало. Мало иметь что сказать, надо уметь сказать. Уметь выразить то, что имеешь. Переводчик, сломай карандаш!

Художник это не только тот, кто совершает некое открытие и для себя и для других в области бытия души, этот тот, кто способен совершить открытие и в области выявления этого бытия, то есть в области формы.

Нужно уметь нафантазировать такую форму, которая таинственным, не до конца понятным и далеко не прямым способом выражает содержание. Если не найдена форма, то исчезает и содержание. Художник должен сделать странным обыденное. Этот принцип называется остранением. Художник должен удивлять. Когда он удивляет ради удивления, возникает формализм и пустота. Такого «добра» много в сфере искусства. Удивление необходимо для выражения и передачи сущностного начала в творчестве. Аристотель и другие древнегреческие философы утверждали, что познание начинается с удивления и продолжается в удивлении. Можно сказать, что познание неразрывно с удивлением.

«Чем будем удивлять?»-спрашивал Вахтангов своих актеров.

Вот этот процесс, состоящий из попыток воплотить, выразить невоплощенное, невыраженное и невыразимое и есть муки творчества. И художник, если он художник, обречен на них.

Х

Какое уж тут датское и ангажированное искусства! О чем кричит, к чему взывает, от чего не может успокоиться моя душа – христианка? - вот из каких вопросов берет начало искусство. И процесс духовного руководства теми, кто пытается создавать христианское светское искусство, требует не просто мудрости от священника, но и скромности, и смирения, как это ни странно, и умения сказать: «я в этой области не компетентен». Именно так ответил нам отец Иоанн (Крестьянкин), когда мы хотели решить волнующие нас проблемы, связанные с театральным творчеством. «Будьте с Богом, будьте в Церкви», - прибавил он. Вот и весь его ответ.

К сожалению, так поступают далеко не все священнослужители. Я говорю об этом, конечно же, не с целью очернить сан, а стремясь оградить священство от очевидных просчетов в процессе взаимодействия с представителями искусства. Смею говорить об этом по той причине, что меня это глубоко касается.

XI

Побудительной причиной к написанию этой статьи явилось мое участие в качестве председателя жюри в Сретенском фестивале театральных коллективов воскресных школ Покровского благочиния, который проходил на сцене нашего театра (Московского театра русской драмы «Камерная сцена») в феврале 2008 года.

Согласно Положению о фестивале, утвержденному благочинным, для конкурсного отбора каждый коллектив представляет заявку по определенному образцу и видеозапись спектакля. У одного коллектива видеозаписи не оказалось. Следовательно, он участвовать в феврале не может и не должен. На такой ответ представителя оргкомитета священник возмутился: «Как? Я же благословил этот спектакль! Вы что, мне не доверяете?» Полностью мы доверяем только Богу, и требовать такого доверия к себе любому человеку, в том числе имеющему священнический сан, значит поступать неправильно. Тем более, что Положение о фестивале благословлено священником, занимающим более высокую иерархическую ступень. Тем более, что считать свое мнение безошибочным в области эстетической (то есть в области, с которой священник знаком не очень досконально) достаточно… странно.

Еще один священник поставил спектакль. Вероятно, за неимением времени и знаний, спектакль оказался, можно сказать, и не спектаклем, а какой-то бесформенной аморфной массой. Исполнители не знали текста, мизансцены были случайны. Ни режиссерского, ни сценографического, ни актерского мышления нет. Состряпано нечто неаккуратное, по принципу «тяп-ляп». Зачем? Такое убожество не может принести ничего хорошего ни исполнителям, ни зрителям. Кто-то, может быть, скажет, что пьеса хорошая и намерения хорошие. Крамской в сое время произнес приговор: «негоже и по намерениям, если негоже по исполнению».

Я не против того, чтобы священник ставил спектакли. Но нужно понимать, что искусство предъявляет и к нему свои суровые требования: если ты режиссер, то ты должен владеть (или мучительно овладевать) очень непростым мастерством. Иначе происходит уподобление тренеру по плаванию, который не умеет плавать. Ему ни в коем случае не следует нырять в воду: и опозорится, и утонуть может.

XII

Еще один коллектив показал спектакль по произведениям раннего Чехова. Что ж, литературная основа спектакля возражений не вызывает. Да вот беда: после каждого рассказа на сцену выходит некая ведущая и дает стихотворных комментарий, в котором совершенно правильно указывается, что грешить нельзя, что надо спасаться для вечной жизни, что надо жить по заповедям. Рядом с текстами Чехова это воспринимается не только как скучное и нудное, но и как бестактное по отношению и к Чехову и, простите, к Богу. Становилось неловко и стыдно за создателей спектакля.

Когда я высказал критику и попытался аргументировать наше отрицательное отношение к этим стихотворным вставкам, руководитель коллектива сказал: «Мы существуем при монастыре. Без этих вставок настоятель не разрешит играть Чехова в стенах монастыря».

Вы знаете, я едва не произнес: «не вмени им, Господи, ибо не ведают, что творят!»

Я вновь и вновь спрашиваю, почему не понимается простая вещь: не головное понимание истины есть познание, а приход ее в сердце. «Переводить из области ума в область чувства» - вот цель и вот в чем великая мощь искусства! Что же мы переводим, если с заповедью Божией соединяется чувство скуки и отторжения? Мы переводим в область чувства отторжение Божией Истины!

Удивительно! Чехова (без стихотворных нравоучений) в стенах монастыря играть нельзя! Но задумаемся: что переводит Чехов из области ума в область чувства? Идеалами Чехова (о которых он предпочитал не говорить, но они ощутимо присутствуют в его произведениях) были, во-первых суровая и бескомпромиссная правдивость (ложь для него была невыносима); во-вторых, великая любовь к людям, в том числе и к ничтожным (без этой любви он не обладал бы даром постижения человеческих душ); в-третьих, глубокое и утонченное чувство прекрасного (редкий писатель может сравниться с Чеховым в безупречном понимании внутренней природы красоты). Если коротко сказать, Чехов бескомпромиссно стремился к правде, добру и красоте, то есть к тем идеалам, которые являются атрибутами и даже синонимами Бога!

Он удивительно созвучал Богу.

И что же получается? В стенах монастыря то, что созвучит Богу, играть нельзя, а то, что отталкивает от Бога, можно и нужно!

Я никого не хочу обвинять. Но мне больно, когда я вижу верность букве, а не духу.

XIII

Один православный режиссер говорил другому православному режиссеру: «Тебя упрекают в том, что твои спектакли недостаточно совершенны в эстетическом плане? Не обращай внимания: главное, чтобы в них был православный дух».

С необходимостью присутствия духа в творчестве я не спорю. Но вот с другим постулатом я категорически не согласен: «негоже и по намерениям, если негоже по исполнению».

Я глубоко убежден в том, что если мы беремся за религиозную тему, мы должны предъявить к себе максимальные требования не только как к христианам, но и как к художникам.

Если нет внутренней убежденности в своих возможностях воплотить такую тему, нужно ставить спектакль на другую, тоже очень важную. Например, на нравственную или социальную. Если в этих темах мы будем не очень убедительными, это не так страшно, как быть неубедительным в разговоре о главном.

XIV

У немалого количества христиан есть отношение к светскому искусству как не просто к чему-то второстепенному, но как к чему-то ненужному. Так, один новоначальный говорил мне: «Я теперь читаю только духовную литературу, с некоторых пор художественная литература стала для меня скучной».

Меня почему-то покоробило это признание. Я, конечно же, очень рад, что этот мой знакомый читает душеполезную литература. Это прекрасно! Но нужно ли отвергать то, что является и должно являться опорой для утверждения в Истине? Я говорю о том искусстве, которое содержит в себе установки на Высшее. В приведенном выше высказывании я подозреваю наличие малой любви к человеку. Ведь что такое литература как не проявление жизни человеческой души и духа? А любовь к Богу сомнительна без любви к человеку.

Во всяком случае, верующий человек, благоговейно относясь к Божественному, в том числе и к церковному искусству, нередко выказывает пренебрежение к искусству светскому. Правильно ли это? С одной стороны, как будто правильно. Современное искусство подменило Бога кумиром, то есть самим собой. Бытуют представления: «храм искусства», «актер – жрец», «служение искусству – священнодействие», «художник – творец», сплошь и рядом мы видим поклонение, воздаваемое не Богу, а человеку, наделенному талантом, вплоть до беснования в этом поклонении кумиру на рок- и поп-концертах…

Однако, с другой стороны, относясь конечно же к такой неумеренной сакрализации искусства отрицательно, я тем не менее усматриваю безусловные основания для отношения к искусству как к делу святому.

XV

Жуковский писал: «поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Пушкин:

«Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл;»

«Веленью Божию, о Муза, будь послушна!»

И таких высказываний много. Они небезосновательны! Всякий истинный художник знает, что такое вдохновение: на тебя нисходит, приходит, входит некий дух, без которого нет творчества.

Безусловно, процесс художественного созидания связан с взаимодействием с духовным миром. В этом смысле программным является пушкинский «Пророк»:

«И Бога глас ко мне воззвал:
Восстань, пророк, и виждь и внимли,
Исполнись волею Моей,
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Правда, оговорюсь, духовный источник искусства может быть разным. Он может находиться и в области падших духов. Об этом тоже имеется много свидетельств. По Ницше, есть искусство от Бога, а есть от дьявола. Талант, являясь даром Божиим, может по греховной воле человека оказаться в плену у сатаны и превратиться в мощное оружие разрушения. Не случайно перевод слова Аполлон значит губитель. Бог искусства и света – губитель!

Это особая тема. Но если художник направлен на то, чтобы услышать голос Неба, если для него императивны идеалы истины, любви и красоты, то его искусство безусловно обладает качеством святости.

XVI

Вот почему я призываю относиться благоговейно не только к христианским истинам, но и к художественному творчеству. Я ни в коем случае не уравниваю второе с первым, не разделяю идею, возникшую в недрах Серебряного века, о внецерковном пути спасения через творчество, через уподобление творца Творцу. Однако, поскольку мы хотим, чтобы искусство было христианским, мы тем самым наделяем его возможностью содержать в себе святость, ибо христианское не может не иметь в себе святое.

Благоговейное отношение к творчеству Чехова не позволило бы присовокуплять к нему бездарные вирши с правильным религиозным содержанием.

А.И. Осипов усматривает в искусстве посредника между душой и Абсолютным. Священник Владимир Соколов определяет культуру как «лоно, в котором человек рождается как существо духовное, а не природное, и в котором происходит его становление для вечности».

Гоголь называл искусство ступенью к христианству. Святые отцы говорили о постепенности восхождения. У лествицы есть ступени. Нельзя, отрицая культуру и искусство, ступить на следующую ступень, то есть переступить, то есть преступить. Это преступление.

Поэтому, ставя спектакли на профессиональной или любительской сцене, надо опираться прежде всего на русскую литературную традицию, которая не кричала о своем православии, а была по духу христианской.

И если уж мы берем религиозную тему, мы должны осознавать великую ответственность, испытывая благоговение и к содержанию будущего спектакля и к искусству, без которого содержание может превратиться в свою противоположность.