Режиссер Михаил Щепенко:
«На повестке дня – актер не переживаюший, а сочувствующий»
Современная театральная жизнь насыщена различными творческими экспериментами, нестандартными прочтениями классики, поисками нового сценического языка. К сожалению, они далеко не всегда удачны и эстетически приемлемы. Театр Русской Драмы под руководством Михаила Щепенко на этом фоне выгодно отличается стабильностью, интеллигентностью, верностью своим идеалам. Сегодня Михаил Григорьевич делится с «Православной Москвой» своим взглядом на современное театральное искусство и объясняет, чем опасно слепое следование системе Станиславского.
Чему посмеешься, тому и послужишь
– Михаил Григорьевич, поздравляем Вас с недавним 70-летним юбилеем и открытием нового сезона. Расскажите, как складывался ваш творческий путь. Как Вы пришли от атеизма к вере?
– Об этом говорить непросто, потому что это очень личное. Ведь вера коренится в тайниках человеческой души. Не очень хочется обнажаться, но художник – существо публичное, это постоянное самообнажение. Да, я был атеистом, так уж воспитан. Хотя мама моя не атеистка, а вот папа был последовательным коммунистом. Поэтому атеистическое мировосприятие казалось нормальным, оно было укоренено не только в моём сознании, но и в сознании поколений. Преодолеть такое, конечно, было непросто, потому что казалось, что это и есть правда. Нормальным кажется то, что привычно, к сожалению. А духовная жажда возникает не у всех. У Пушкина в стихотворении «Пророк» есть строка: «Духовной жаждою томим…» Многие люди, даже понимая, что атеистическое восприятие мира ложное, тем не менее, не могут от него освободиться. Это я испытал на себе. В течение очень и очень многих лет я находился в состоянии героя пушкинского «Безверия»: «Ум ищет божества, а сердце не находит».
– Ваш путь проходил и через восточные учения?
– Да, в какой-то момент возникло увлечение агни-йогой. К сожалению, этот путь для интеллигенции типичен. У нас было очень много единомышленников. И именно в этот период произошло освобождение от скудости горизонтального бытия. Это было почти счастье, переворот в нашей жизни – моей, Тамары Сергеевны (жена, актриса, режиссёр, директор театра – прим. ред.) и наших соратников. Пришло осознание того, что ты не просто тварь, которая болтается в материальном мире, но нечто большее. Этот этап был неслучаен, он принёс в сердце понимание, что душа бессмертна.
– Ваш театр сейчас очень популярен. А как он развивался, какие творческие стадии в своей эволюции проходил?
– Историю нашего театра я делю на три этапа. Первый вырос из социального протеста. Я был социально активен и пытался вырваться из привычных рамок. Одна из причин выбора театра как раз в том, что свободное слово в советском искусстве было практически недоступно. А в театре всегда есть возможность говорить не только словом, но и подтекстом, интонацией, паузами. Это вне цензуры. Второй этап – восточные устремления. Пиком этого периода стал спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха. Он был нам очень дорог и стал нашим программным спектаклем. Вся Москва на него ломилась! Мы играли его на улице Чехова, наша студия тогда располагалась рядом с «Ленкомом». На него приходили и экстрасенсы, и рериховцы, и буддисты с Цейлона. В нынешнем помещении на Таганке мы его тоже играли, но тут уже началось некое переосмысление. Ведь у каждого спектакля есть свой дух, он растворён в сценическом пространстве. Так вот, мы начали ощущать, что в «Чайке…» дух чистый, особенный, даже возвышенный, но всё же холодный. И этот холод со временем стал нас пугать. Мы попытались трактовать «Чайку…» с христианских позиций. Но быстро убедились: это невозможно, ведь в нашем спектакле говорилось о человекобожии. А наш третий этап как раз связан с устремлением к Богочеловеку.
– Как Вам удаётся ставить сложные, философские произведения в светлом, не лишённом комизма ключе?
– Мой гениальный педагог Борис Захава, ближайший сподвижник Евгения Вахтангова, говорил о том, что сейчас такое время, когда все жанры смещаются. Горький называл свои пьесы сценами, Чехов комедиями. Конечно, у нас доминирует комедийное начало в спектаклях "Вот вы спрашиваете, как мы поживаем…" или "Огни" по Антону Чехову и "Странные, однако, бывают истории…" по Александру Вампилову. Умение взглянуть на себя и на мир с улыбкой, иронией очень важно. Юмор вообще признак таланта. Для меня это дорого в искусстве. В замечательной статье Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» есть слова «чему посмеёшься, тому и послужишь». Для нас эта фраза стала ключом к решению жанровых и стилистических вопросов, потому что, когда мы смеёмся, мы и любим.
В ошибочном мире
– Все великие художники в какой-то степени были провидцами. Что Вы думаете об этом?
– Господь сказал: «О дне же том или часе никто не знает, а только Отец мой один» (Мф.24:36). Если промысел Божий существует, мы не можем жить, не учитывая, что он есть. Как говорил в конце жизни Андрей Тарковский, мы живём в ошибочном мире. Ошибка в том, что человек превратил себя в кумира, царя мира, которому всё подвластно. Это безумная лживая идея, которая много раз себя дискредитировала, продолжает сидеть в умах людей. Как мы можем выжить, когда берём за основу бытия ложь? Ложь смертельна. Меж тем, как сказал Святейший Патриарх Кирилл на Рождественских чтениях, от либерального стандарта западное человечество никогда не откажется. А что такое либеральный стандарт? Это свобода как высший принцип. Но она может быть высшим принципом только у Бога. А свобода у людей таит в себе и свободу уничтожения, и свободу деградации… Да, поэт в России больше, чем поэт. Наверное, в художнике присутствуют пророческие начала, но я очень осторожно к этому отношусь. Сама специфика актёрского творчества неоднозначна. Творчество без вдохновения не существует, а вдохновение (от слова «вдох») – вступление в контакт с духами определённого уровня, причём как вертикального, так и низшего. А дух, конечно, знает будущее. Например, о стихотворении Анны Ахматовой «Молитва» Марина Цветаева сказала: «Что она написала? Она написала свою судьбу».
– Как Вы сказали в одном из интервью, сейчас происходит раскультуривание культуры. Как с этим бороться?
– Михаил Дунаев, доктор филологических наук, доктор богословия, профессор Московской Духовной Академии и наш очень близкий человек, как-то сказал: «Ведём арьергардные бои». Действительно, сейчас наступает массовая культура, люди превращаются в биомассу. А как может быть иначе в мире, где, как провозгласил Ницше, Бог умер?! Но Бог умереть не может, без Бога гибнет человек. В обществе в состоянии агонии мы и пребываем.
– В одном из ваших спектаклей вы сами исполняете роль святителя Гермогена, Патриарха всея Руси. Как вообще сыгранные роли влияют на актёра? И как стать другим, оставаясь самим собой?
–Я чту систему Станиславского, но не вполне согласен с идеей перевоплощения в образ. Это опасная формулировка. Перевоплощаются, реинкарнируются адепты восточных верований. Я же убеждён: мы не должны и не можем становиться другими! Каждая личность таинственна, непостижима и неповторима. Вахтанговская школа – школа синтетической игры актёра, в ее рамках нельзя представлять не переживая, и нельзя переживать не представляя. Надо и потрясать, и восхищать. По-моему, я нашёл путь, который позволяет играть даже святых. У Щепкина есть термин «не переживающий актёр, а сочувствующий». Михаил Чехов тоже использует эту формулировку. Я и сам так играю, и другим рекомендую. То есть я играю не переживания самого образа, а сочувствую ему. Как кукловод, который держит куклу, приникает к образу, проникается им. Если смотреть на лицо кукловода – это отдельный спектакль. В этом есть и христианский момент: сочувствие другому, отношение к другому как к себе.
– Но ведь роли бывают диаметрально противоположные – от негодяев до праведников…
– Чтобы сыграть подлеца, я не должен им делаться. Скорее – отстраниться и понять мотивы его действий, посочувствовав той духовной беде, в которой оказался персонаж. Да и святым стать «по заказу» невозможно. Но можно стараться понять логику действий святого, пытаться дотянуться до его высоты. Если актёр не отстраняется от образа – он плохой актёр. Если актёр теряет своё отношение к образу – это уже не творчество.
Быть знаменитым некрасиво
– Хотелось бы перейти к такой значимой для вас теме дополнительного школьного образования. Расскажите про свою театральную студию. Как она возникла?
– Изначально я был противником детского театра, поскольку сцена портит. Огонь и воду люди проходят, а медные трубы, к сожалению, почти никто. Моменты славы, аплодисменты опасны для личности, даже для взрослого человека. Сейчас культивируются кастинги, желание стать кумиром, блеснуть, получить «минуту славы». Но что сделали эти люди – принесли какую-то идею, помогли человечеству? Нет, это гордость, тщеславие и славолюбие. И детский театр в какой-то степени тоже это культивирует. Не обладая выдающимися способностями, толком даже не поработав, ребёнок появляется на сцене и за счёт своего детского шарма и обаяния получает искренние аплодисменты. Сейчас очень много искалеченных душ. А быть знаменитым некрасиво, как писал Борис Пастернак.
Наша студия существует около двадцати лет. К её созданию привела сама жизнь. Мы предоставили наше помещение для занятий воскресной школы. Потом был праздник, ребята готовили выступление и наш духовник, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы на Лыщиковой горе протоиерей Владимир Ригин, попросил меня помочь. А когда я переживал, что театр портит детские души, отец Владимир успокоил словами: «Михаил Григорьевич, положа руку на сердце, хорошее дело делаете». И я понял, что театр, игра для детей – это форма постижения жизни, причём очень эффективная. Может, самая эффективная. Дети всё равно будут заниматься театром. Так что же, пусть кто угодно с ними занимается, или стоит попытаться самому взрастить, привнести в души что-то, как нам кажется, настоящее? Сейчас у нас три студии – детская, подростковая и молодёжная.
– Какова дальнейшая судьба Ваших учеников?
– Кто-то из ребят идёт в актёры, например, на наш курс в Ярославле, которым я руковожу. В составе труппы есть актёры, выращенные нами сызмальства. А кто-то замуж выходит, начинает жить взрослой жизнью. Но для них это бытие в театре на всю жизнь остаётся нравственной опорой. В нашем репертуаре есть спектакли, в которых дети играют со взрослыми профессиональными актёрами. Это постоянное взаимодействие очень полезно и символично.
– Расскажите, пожалуйста, про Московский Международный Фестиваль школьных театров «Русская Драма». В чем его замысел и основное предназначение?
– Это ежегодный фестиваль, который будет проходить уже в шестнадцатый раз. Он пользуется огромной популярностью: представлена вся Россия от юга до севера и страны ближнего зарубежья. Для участия отбираем полтора десятка претендентов из двух тысяч заявок.
– Не хотелось бы о грустном, но два года назад в вашем театре случился пожар. Расскажите о том, как идет восстановление после этого неприятного события, и о премьерах нового сезона.
– Сейчас делается проект реконструкции. Надеемся, что будет ремонт. Одна из главных премьер этого сезона – спектакль "Не унывай!" по поэме Александра Твардовского «Василий Тёркин». Такое название не случайно. Если бы не было таких, как Тёркин, наше общество загнулось бы. Ещё одна премьера – сказка для самых маленьких "Тайна потерянной рукавички". Ее ставит наш режиссёр, заслуженная артистка России Валерия Полякова. Сейчас очень ощутим социальный заказ на добрые, несущие нравственное начало, спектакли именно для такого зрителя. Юля Аверина ставит спектакль с молодёжью "Волшебная сказка" по прозе Лидии Чарской. Надо восстанавливать и спектакль по «Лебединой песни» Чехова и «Лесу» Александра Островского. Это смелый эксперимент. Такое соединение для нас привлекательно, оно позволяет замахнуться на важнейшие вопросы: что есть художник, для чего он есть, в чём смысл его бытия. Работаем также над выездным вариантом спектакля по пьесе "Лифт" Дмитрия Щепенко.
Алина Бурмистрова
